— Одним людям, чтобы продать дом, пришлось делать перезахоронение. Потому что во дворе были могилы родственников, которые умерли от голода. Кости перенесли на кладбище, — говорит 51-летняя Любовь Магда из села Мацковцы Лубненского района на Полтавщине. После Голодомора из 3 тыс. тамошних жителей осталось 900. Сейчас в селе около 600 людей. В частности, девять свидетелей Голодомора: мужчина и восемь женщин.
Идем по центральной ул. Советской. Многие дома — пустые.
Голод границы села не изменил. Но в пустые дома почти никто не заселялся, переселенцы не ехали.
— Разве что родственники присматривали, — добавляет Любовь Магда. — Сейчас село вымирает. Еще несколько лет назад дома хорошо покупали киевляне. Перевозили сюда родителей или брали под дачи. Потому что летом здесь красота: зеленые овраги, луга, река Сула. Молодежь убегает в столицу на заработки.
Поворачиваем вправо на ул. Октябрьскую. Там живет 91-летняя Мария Михайленко. Стучим в ближайшее от порога окно. За деревянной дверью слышно шуршание. Мария Пантелеймоновна выглядывает, жмурится. Когда узнает Любовь Николаевну, улыбается.
— Всего уже и не вспомню о том голоде. Похоронила всю семью, одинешенька осталась, — поверх легкого завязывает теплый платок, берет палочку. Ведет за дом. Там — три могилы, на них густо плетется барвинок. Похоронены мать и две младших сестры.
— Каждый раз иду на огород, остановлюсь, плачу: миленькие, дождитесь меня, — прорывает барвинок. — Осенью 1932-го в дом к нам зашло с десяток местных мужчин, начали все пырять палками. Отец как раз за стену спрятал пшеницу. Мы имели землю, собрали 10 мешков урожая. Мешки нашли и всю одежду забрали. Даже рубашки, которые запихнули за печь. Только мебель осталась. Забранные у нас вещи те мужики потом сами выменивали на еду. Постоянно перед глазами мать, которая спрятала последний узелок отрубей. Зажала в кулак и не отдает. А один мужик ухватился и тянет. Мама до последнего держала, кусала его, но негодяй таки отобрал. Очень плакала потом. У нас остались только сердцевина кукурузы. Варили из ее суп. Пухнуть начали, тело трескалось и вода вытекала. Через полгода отец заснул на холодной печи и больше не проснулся. Похоронили его вместе с семью мужчинами в одной яме. Сестры умерли через два месяца. Мама выпила на ферме молока и умерла. Меня жена дяди забрала. С ней ходили по селам просили милостыню, меняли полотенца и рядна на хлеб, картофелину или свеклу. Слава богу, у меня была подружка, жили неподалеку. Так они успели убить коня, варили суп из костей. Я видела в окно, как они садились ужинать. Стучала к ним, так выносили немного. Так и протянули. А летом колоски пошли, листья шелковицы, котики. Тетя выменяла с 20 картофелин. Обрезали глазки. Их в землю посадили, а середину съели. Так картошка какая-то и выросла.
Просим дочь 93-летнего Николая Кудина предупредить отца о гостях. Мужчина закрывается, редко кого впускает к себе. В обед смотрит телевизор. Сидит на высокой кровати, рядом на стуле — пепельница с окурками. Под ногами вертятся четверо котов.
— Моя семья не голодала только потому, что отец был рыбаком. Тогда немногие ловили, потому что не было чем. Рыба ловилась лучше всего в соседнем селе на озере, звалось Соленое. Отец там поймает и везет в город на продажу, а за деньги покупал ковригу. Давали на руки только одну, называлась комерческая. Хватало ее на три-четыре дня, — говорит Николай Иванович. — Как-то сосед Семен, молодой мужчина, поехал на болото нарвать рогозы. Выпал из лодки и утонул, потому что от голода не имел сил выбраться. Детей много умерло. Тогда в селе было где-то 500 домов, в каждом по четверо-пятеро деток. В 1930 году в сельскую школу ходило где-то 200 учеников. Через четыре года вернулось 19.
После того, как уходим, Николай Иванович закрывается изнутри. Поворачиваем к Суле. От нее расходятся улицы. В доме на ул. Фрунзе под окном читает газету 88-летняя Нина Карпенко. Выходит в теплых молодежных валенках, в белом платке. Приглашает на кухню.
— Отец первым умер от голода, — Нина Макаровна усаживается на стул. — Брат додумался убить коня, пока не забрали. Мясо и кости мы поели, а шкуру занесли на чердак. Мать потом отрезала стежки, замачивала на ночь, варила черную юшку. Если бы не та шкура, то пропали бы. Еще брат воробьев бил.
В центре напротив церкви живет семья Верещаков. Хозяин Михаил Яковлевич, 66 лет, идет с огорода. Его мать Харитина Пазенко умерла четыре года назад. В 1932-м ей было 16 лет. Михаил Яковлевич ведет на могилу.
— Мама не очень часто говорила о тех временах. Говорила, много людей от голода просто по улицам падало. Никто их уже не поднимал, живые не имели силы, — говорит дорогой. — Мой дед держал мельницу в складчину с несколькими крестьянами. Люди носили молоть зерно. Остатки дед для себя сметал. В 1968-м на той мельнице снимали комедию "Свадьба в Малиновке". В 1990-х кто-то ее сжег.
Через 15 минут доходим до кладбища. Оно на крутом холме за селом. Сразу за новыми захоронениями — старое кладбище. Михаил Яковлевич показывает два десятка неогражденных могил. На некоторых кресты без надписей и дат.
— Мама показывала, что здесь голодные похоронены. Никто и не знает, чьи это могилы.
Метров в 30 от неизвестных захоронений общая могила двух людей, украшенная искусственными цветами. На покрашенном кресте фото мужчины и женщины, дата смерти — 1933 год.
— Кто-то присматривает. Но не знаем, кто такие похоронены. У старожилов нужно спрашивать. Да и они уже мало помнят, — разглядывает фото на кресте Михаил Яковлевич.
3 
1
Комментарии