"Реанимировали реактор до последнего, не могли поверить, что он разрушен" - ликвидатор об аварии на ЧАЭС

5

Работать на ЧАЭС попал случайно. По распределению студентов в СССР направляли на работу. Мне сказали выбирай - место в научно-исследовательском института в Подольске или оператором на ЧАЭС. Я не мог решить. Тогда спросил на улице первую встречную маленькую девочку - куда дяде поехать, в Подольск или в Припять? Девочка сказала: "В Припять".

Когда я приехал на ЧАЭС в 1982 году, пару недель я изучал документацию, потому что должен был сдавать экзамены, чтобы получить допуск к работе. Две недели меня, как и всех других, проверяло КГБ: запросы слало в институт, где я учился, на место рождения - основательно изучали, надежный ли я.

Четыре года я работал на ЧАЭС до аварии. Один год на инженерных должностях, потом уже стал за пульт 4 блока.

Я жил в Припяти, в двух километрах от станции. Тогда там было 50 000 населения. Жил на 8 этаже. Мои окна выходили как раз в сторону ЧАЭС, станцию было хорошо видно.

Утром 26 апреля 1986 выпил кофе и в окно не взглянул. Ехал на станцию ​​на работу и не знал, что там произошло.

Ночью спал крепко, ничего не слышал и не видел. Многие очевидцы позже рассказывали, что во время взрыва слышали шуршание, будто что-то шелестело протяжно. Взрыв звучал на расстоянии как хлопок. Очевидцы говорили, что в момент взрыва видели, как над реактором поднялся вверх луч и пошел пар, разлетелись какие-то светящиеся обломки. Кто-то говорил, что на время появился подсвеченный шар.

Приехав на станцию, увидел разрушенную верхнюю часть 4 блока, 75 метров высотой.

 

Когда я пришел на свое рабочее место, моего напарника, который работал здесь ночью, уже не было. Ночью должны были привезти на работу меня, но решили взять Марата Хашимова, потому что он ближе живет до станции. В результате ликвидации Марат получил большие дозы облучения и лучевую болезнь. Пожил несколько лет после аварии и умер. Если бы меня взяли вместо Марата, я получил бы гораздо большую дозу облучения.

В первый период после аварии где-то 200 человек получили острую лучевую болезнь, из них умерли 30 человек. От этой болезни люди погибают в течение месяца-полутора. В основном умирали они в больнице института биофизики в Москве. Это специализированная клиника, которая занималась облучением.

Утром я поздоровался за руку с оператором реактора Леонидом Топтуновым, кивнул начальнику ночной смены 4 блока Александру Акимову. Они оба позже погибли из-за облучения. Абсолютной смертельной дозой считается величина в 600 бэр, а у них было по 1200 у каждого. Я за день схватил 120 бэр. 100 бэр - это уже лучевая болезнь. Допустимая годовая доза в Советском Союзе была 5 бэр.

Когда мне пришлось бегать в 9 часов утра в полуразрушенном помещении рядом с разрушенным реактором, там было, видимо, не в тысячи, а в миллионы раз больше радиации. Я там был недолго - максимум полчаса. Собственно там и взял основную дозу свою.

Когда в 9 утра посмотрел на часы, было потрясение. Мне казалось, что уже 3 часа дня. А на самом деле полчаса максимум прошло с тех пор как я приехал на работу. Таков был внутренний сдвиг в восприятии времени.

Операторы целый день до вечера, не оставляли блок. Из пожарных погибли шесть. А из ликвидаторов два десятка. Было много работы.

Задач было несколько. Первая задача - надо было тушить огонь в разных местах на блоке в ту ночь. Были расписаны пожарные команды.

Второе - надо было сразу после взрыва найти под завалами пострадавших, вывести их в безопасную зону и передать врачам. Спасли и передали медикам всех пострадавших, кроме одного человека - старший оператор циркуляционных насосов Валерий Ходимчук до сих пор где-то там лежит. Его до утра искали и не нашли.

У кого-то из пострадавших были радиационные ожоги, у кого просто термические.

Радиационные ожоги, в отличие от термических, могут проявляться позже - сначала покраснением, а затем почернением кожи. Они проходят сложнее. Обычный термический ожог заживает, а радиационный ожог имеет свойство со временем восстанавливаться. В клетках происходит мутация. Со временем появляются клетки ожоговые. У меня был небольшой ожог под правым глазом над респиратором. Радиационная пыль осела. Через месяц он сошел, через полгода немножко восстановился. Потом успокоился.

 

Третья задача - надо было перевести много оборудования в безопасное состояние - то отключить, где снять напряжение. В частности надо было перевести тонну масла из бака в специальную аварийную емкость, чтобы оно не загорелось. Раньше достаточно было кнопочку нажать, и масло сливалось. Но после взрыва это уже не работало. Надо было пойти к этим трубам, вручную открыть вентели. Там были высокие уровни радиации. Те, кто это делал, погибли. Но смазку они слили и предотвратили ее возгорание.

Надо было удалить из генератора большое количество водорода. Если он попадает в воздух и реагирует с кислородом, происходит взрыв. Чтобы этого не было, надо было это водород из генератора заменить азотом. Это тоже сделали и погибли от переоблучения.

Надо было провести разведку, в каком состоянии сам реактор, чтобы определиться, что делать дальше.

Люди бегали по помещениям, изучали обстановку. Кого-то било током, потому что наступали на разорванные оголенные провода. Кто попадал в помещение с остатками дыма после пожара. Это был химический дым, фактически яд. Кто-то попадал в помещение с радиоактивным паром.

Ночью во время взрыва один из операторов турбинного зала Юрий Корнеев был в огромном помещении высотой 20-30 метров. Увидел, что на него падает бетонная плита. За ней падала следующая - плиты рушились как домино. Он убегал. От лучевой болезни не убежал, а от плит убежал. Жив. Сейчас живет на Троещине. Перенес инсульт несколько лет назад.

Пока не было ясно, в каком состоянии реактор, надо было во что-то подавать в него воду, чтобы охладить. Это мы и делали, пока в 11 утра разведка доложила, что реактор разрушен полностью и подавать воду нет смысла. Оператор 4 блока Виктор Смагин отдал наконец команду всем покинуть 4 блок.

Очень правильная была команда в той ситуации, но очень тяжелая, потому что очень трудно было осознать и согласиться, что уже нечего делать, развести руками и уйти оттуда. Мы хватались за соломинку.

 

У меня было странное состояние - торжественность какая-то неуместна, подъем, заряженность, готовность сделать что-то любой ценой. Потом я узнал, что это называется радиационная эйфория. Из-за высокого облучения нервная система возбуждается. Это быстро прошло. Начало тошнить. У других была рвота. Возможно, эта радиационная эйфория и удерживала людей на разрушенном реакторе столько времени.

Был еще психологический такой момент - не хотелось соглашаться, что мы бессильны, что уже все. Это как до последнего надеешься реанимируя человека.

Мы имели респиратор типа "лепесток", внутри которого находилась ткань Петрянова. Это очень высококлассное фильтрующее средство. Защищало органы дыхания от попадания внутрь аэрозоля и радиоактивной пыли. Никаких скафандров мы не имели. Был на станции запас противогазов. Лежали в сейфе. Ночью их открыли. Надели, начали работать и сняли. В противогазах было просто неудобно общаться и слышать друг друга.

Чиновники из Москвы звонили и просили до последнего не прекращать подачу воды в реактор. Они так же, как и мы, не могли поверить, что реактор разрушен. Для любого инженера-ядерщика оставить реактор без воды - это самый большой грех.

Вода закончилась в 10:00, поэтому мы решили подать воду из реки. Наполнили ею большие баки, и перебрасывали из них воду в реактор. Этим занималась целая команда. Во второй половине дня я несколько раз приходил на пульт управления. Был один, никого уже не было, тишина как никогда. Контролировал заполнение баков речной водой. Наконец в 16 часов воды было достаточно. мне судилось включить насос подачи воды, но, к счастью, насос не включился. Я увидел на приборах, он немного будто дернулся, и все затихло. Это была моя последняя кнопка, и вообще последняя кнопка на 4 блоке.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: "Власть засекретила истинные причины аварии на ЧАЭС" - ликвидатор

Те ликвидаторы, у кого ухудшилось состояние, сразу попали в больницу, потом большинство из них перебросили самолетом в Москву. Мне так плохо не было. Я вышел на следующее утро снова на работу. Еще три дня работал за пультом 3 блока, расхолаживал третий реактор после остановки. Это были мои последние дни на ЧАЭС.